Хвилищевский ел клюкву, стараясь не морщиться. Он ждал, что все скажут: «Какая сила характера!» Но никто не сказал ничего. (c)
Ожившее воспоминание (рассказ-фантазия)
Эпиграф:
И пусть тебя не смущает мой голос из-под земли. (М. Цветаева)
В летнюю пору, если, конечно, лето не очень жаркое, - работы для похоронного бюро почти нет. То ли дело осень с ее буйными вспышками различных вирусных заболеваний, убивающих быстро и верно, или же зима, с ее затяжными, неумолимыми холодами… Летом все так и норовят вспомнить детство, отвоевать для себя яркий и радостный кусочек забытых школьных каникул, убежать куда-нибудь к морю, подальше от работы, а иногда и от семьи. Поэтому и случилось так, что в какой-то момент Клэй остался с девушкой наедине - ведь только ему незачем было брать отпуск.
Ему не от кого было бежать - кроме самого себя, с тех пор, как десять лет назад умерла его мать. Да он и не видел никаких причин для того, чтобы уклоняться от своих обязанностей, которые так любил. Работа наполняла его жизнь смыслом, и с теплом в сердце он каждый раз вступал на этот темный, тихий берег, берег неторопливо шумящей реки вечного забвения, для которой он терпеливо снаряжал ладью, заполняя ее подготовленными к плаванью, безучастными телами. Клэй не испытывал к мертвым сочувствия - это просто бренные останки, отслужившие свое, сломавшиеся игрушки, опустевшие клетки плоти, из которых выпорхнула птица- душа. Не испытывал он сочувствия и к родственникам умерших- то были зачастую ловко притворяющиеся лицемеры, мечтающие о своей доле наследства с исступленной жадностью мальчишек, разыскивающих запрятанный где-то пиратский клад. Испытывать жалость, кроме того, довольно опасное занятие - стоит поверить в то, что под холодной, застывшей грудной клеткой когда- то билось в безысходном плену живое сердце, стараясь вырваться наружу и донести до безучастного мира какую-то свою, жаркую правду,- как недалеко и до безумия. А он уже был недалек от безумия однажды; стоял на самом краю пропасти и глядел в бушующую стихию океана, а было это с Клэем в самом нежном возрасте, ему еще девяти не исполнилось.
Однажды, жарким, расплывчатым летом, выгоревшим на солнце, как моментальный снимок, они с матерью отдыхали на море. Мать-полная, солидная дама с царственной осанкой и большими, влажными глазами большую часть времени провела под тентом, неспешно болтая с такими же ленивыми представителями царства взрослых, пока Клэй упоенно купался в море, загорал и свел знакомство с прелестной, рыжеволосой девочкой из семьи полу-ирландцев, полу-англичан, с благоухающим цветочным именем Флора. У нее была белая, как молоко, шелковистая кожа, излучающая свет и не поддающаяся загару, чуть вздернутый носик и целая россыпь прекрасных, огненных кудрей, впитавших в себя весь жар июльского солнца. Они непринужденно болтали и смеялись, как это умеют делать только дети, собирали вместе ракушки, а еще Флора все время пела веселые песни из мира взрослых, что-то о любви, о свадьбе и от этого у него начинала приятно кружиться голова. Однажды они поклялись друг другу в вечной верности и обменялись адресами в знак того, что будут писать друг другу письма.
Он до сих пор помнил черный день разлуки, предосеннюю пору отъезда, Флору со слезами на глазах, целомудренный поцелуй в щечку. Как смялись ленточки на ее шляпке, и как безумно он любил ее тогда! Это была самая сильная любовь за всю его жизнь и, пожалуй, единственная. А потом, через месяц, пришло это страшное письмо о том, что Флора утонула, покинула его навсегда, притворившись, должно быть, русалкой, или легким, маленьким дельфином, а может - морской пеной. Клэй страшно кричал, от крика у него разламывалась голова, он не мог есть, не мог пить, но мама нашла тогда нужные слова, она убедила его в том, что в смерти нет ничего страшного, что это просто переход в другой мир, все равно, как переход от бодрствования ко сну, объяснила ему, что такое душа, а что такое тело и отныне он навсегда презрел и отринул человеческое тело, жалкий прах, претендующий на то, чтобы быть любимым. Любви заслуживала только душа, а у кого она была в наше время?
Вот поэтому Клэй просто, спокойно и бесстрастно выполнял свою работу утро за утром, день за днем, и ничто бы его не смутило, если б не эта девушка. Она лежала перед ним, как прекрасная, дорогая кукла, бледная, холодная и усталая, и лишь ее огненно-рыжие волосы продолжали буйствовать, продолжали жить, мучительно напоминая о Флоре. И вдруг, когда он коснулся ее длинными, умелыми пальцами, она села в гробу и открыла свои бутылочно-зеленые глаза. Ослепленный их блеском, Клэй закричал и, ничего не видя, попятился к двери. Безумие наконец-то подкралось к нему на мягких, тигриных лапах и властно взяло за горло.
-Привет, Клэй,- весело сказала девушка.- Ты меня разве не узнаешь?
«Господи, Господи, Господи»- набатным колоколом гремело у него в голове. И все- таки он нашел в себе силы, чтобы произнести холодные, ничего не значащие слова: - Я вас не знаю. – И тут же: - Но вы живы! Живы! Почему… как это могло случиться? Я должен предупредить ваших родственников, что.… Но она прервала его капризным, полудетским голоском: - Ах, да брось ты, Клэй. Вовсе я не живая, я умерла. Потрогай, какие у меня холодные руки. Разве не чувствуешь? Ты же знаешь, я утонула, как Офелия, от несчастной любви. Мой возлюбленный клялся, что будет вечно мне верен, а сам взял, да и уехал в какой-то дурацкий город. Вот ведь подлость, верно, Клэй?
Немой, слепой от ужаса, ничего не говоря в ответ, он все-таки, как загипнотизированный, смотрел в ее большие, распахнутые глаза и видел в них себя - маленького, изумленного…
Девушка продолжала:- Ну что же ты не поцелуешь меня, Клэй? Разве ты не узнаешь меня? Ну, знаешь, это даже невежливо. Какой же ты гордец! Не стоило, пожалуй, и умирать из-за тебя.
В слепом, животном ужасе он развернулся, нашарил дверь, распахнул ее и бросился бежать куда-то в мягкий, ни о чем не подозревающий летний день. Он не помнил, как очутился дома, не помнил сколько дней там пробыл,- он лишь кружился, как помятый бумажный кораблик, в водовороте одного и того же кошмара. А потом, послушный чьей-то высшей, безжалостной воле, как побитый пес приплелся на кладбище. Там стояли какие-то люди, худая, рыжеволосая женщина в черной вуали бессмысленно и заунывно плакала, протягивая руки к гробу, священник читал отходную молитву.
Но стоило Клэю появиться, как непрошеному гостю, во время заключительного акта этого грустного действа, как над зеленой листвой деревьев, над людскими головами, над его покатившимся к горлу сердцем зазвучал веселый, знакомый голос:
- Привет, Клэй, милый! До чего же я рада, что ты все-таки пришел. Ну, давай попрощаемся? Я не держу на тебя зла.
Не узнавая себя, он рванулся через толпу к свежевырытой яме, он отшвыривал чужие, докучные руки, он кричал:- Она жива! Вы что, не слышите, что она жива? Немедленно вытащите ее оттуда!
И когда, под осуждающий ропот толпы, его все же вытолкнули прочь, за кладбищенские ворота, последнее, что он слышал - ее ласковый, звонкий смех, ее негромкое пение. Она пела забытую, грустную песенку: «На мне красные сабо, любовь моя, прости, навек прости и не грусти» и он наконец-то понял, ошеломленный непосильной тяжестью этого знания, что никто, кроме него, ее не слышит. Ну, разве что веселое, равнодушное солнце в июльском небе, но оно висит там слишком высоко, чтобы ему было до этого какое-то дело.
Эпиграф:
И пусть тебя не смущает мой голос из-под земли. (М. Цветаева)
В летнюю пору, если, конечно, лето не очень жаркое, - работы для похоронного бюро почти нет. То ли дело осень с ее буйными вспышками различных вирусных заболеваний, убивающих быстро и верно, или же зима, с ее затяжными, неумолимыми холодами… Летом все так и норовят вспомнить детство, отвоевать для себя яркий и радостный кусочек забытых школьных каникул, убежать куда-нибудь к морю, подальше от работы, а иногда и от семьи. Поэтому и случилось так, что в какой-то момент Клэй остался с девушкой наедине - ведь только ему незачем было брать отпуск.
Ему не от кого было бежать - кроме самого себя, с тех пор, как десять лет назад умерла его мать. Да он и не видел никаких причин для того, чтобы уклоняться от своих обязанностей, которые так любил. Работа наполняла его жизнь смыслом, и с теплом в сердце он каждый раз вступал на этот темный, тихий берег, берег неторопливо шумящей реки вечного забвения, для которой он терпеливо снаряжал ладью, заполняя ее подготовленными к плаванью, безучастными телами. Клэй не испытывал к мертвым сочувствия - это просто бренные останки, отслужившие свое, сломавшиеся игрушки, опустевшие клетки плоти, из которых выпорхнула птица- душа. Не испытывал он сочувствия и к родственникам умерших- то были зачастую ловко притворяющиеся лицемеры, мечтающие о своей доле наследства с исступленной жадностью мальчишек, разыскивающих запрятанный где-то пиратский клад. Испытывать жалость, кроме того, довольно опасное занятие - стоит поверить в то, что под холодной, застывшей грудной клеткой когда- то билось в безысходном плену живое сердце, стараясь вырваться наружу и донести до безучастного мира какую-то свою, жаркую правду,- как недалеко и до безумия. А он уже был недалек от безумия однажды; стоял на самом краю пропасти и глядел в бушующую стихию океана, а было это с Клэем в самом нежном возрасте, ему еще девяти не исполнилось.
Однажды, жарким, расплывчатым летом, выгоревшим на солнце, как моментальный снимок, они с матерью отдыхали на море. Мать-полная, солидная дама с царственной осанкой и большими, влажными глазами большую часть времени провела под тентом, неспешно болтая с такими же ленивыми представителями царства взрослых, пока Клэй упоенно купался в море, загорал и свел знакомство с прелестной, рыжеволосой девочкой из семьи полу-ирландцев, полу-англичан, с благоухающим цветочным именем Флора. У нее была белая, как молоко, шелковистая кожа, излучающая свет и не поддающаяся загару, чуть вздернутый носик и целая россыпь прекрасных, огненных кудрей, впитавших в себя весь жар июльского солнца. Они непринужденно болтали и смеялись, как это умеют делать только дети, собирали вместе ракушки, а еще Флора все время пела веселые песни из мира взрослых, что-то о любви, о свадьбе и от этого у него начинала приятно кружиться голова. Однажды они поклялись друг другу в вечной верности и обменялись адресами в знак того, что будут писать друг другу письма.
Он до сих пор помнил черный день разлуки, предосеннюю пору отъезда, Флору со слезами на глазах, целомудренный поцелуй в щечку. Как смялись ленточки на ее шляпке, и как безумно он любил ее тогда! Это была самая сильная любовь за всю его жизнь и, пожалуй, единственная. А потом, через месяц, пришло это страшное письмо о том, что Флора утонула, покинула его навсегда, притворившись, должно быть, русалкой, или легким, маленьким дельфином, а может - морской пеной. Клэй страшно кричал, от крика у него разламывалась голова, он не мог есть, не мог пить, но мама нашла тогда нужные слова, она убедила его в том, что в смерти нет ничего страшного, что это просто переход в другой мир, все равно, как переход от бодрствования ко сну, объяснила ему, что такое душа, а что такое тело и отныне он навсегда презрел и отринул человеческое тело, жалкий прах, претендующий на то, чтобы быть любимым. Любви заслуживала только душа, а у кого она была в наше время?
Вот поэтому Клэй просто, спокойно и бесстрастно выполнял свою работу утро за утром, день за днем, и ничто бы его не смутило, если б не эта девушка. Она лежала перед ним, как прекрасная, дорогая кукла, бледная, холодная и усталая, и лишь ее огненно-рыжие волосы продолжали буйствовать, продолжали жить, мучительно напоминая о Флоре. И вдруг, когда он коснулся ее длинными, умелыми пальцами, она села в гробу и открыла свои бутылочно-зеленые глаза. Ослепленный их блеском, Клэй закричал и, ничего не видя, попятился к двери. Безумие наконец-то подкралось к нему на мягких, тигриных лапах и властно взяло за горло.
-Привет, Клэй,- весело сказала девушка.- Ты меня разве не узнаешь?
«Господи, Господи, Господи»- набатным колоколом гремело у него в голове. И все- таки он нашел в себе силы, чтобы произнести холодные, ничего не значащие слова: - Я вас не знаю. – И тут же: - Но вы живы! Живы! Почему… как это могло случиться? Я должен предупредить ваших родственников, что.… Но она прервала его капризным, полудетским голоском: - Ах, да брось ты, Клэй. Вовсе я не живая, я умерла. Потрогай, какие у меня холодные руки. Разве не чувствуешь? Ты же знаешь, я утонула, как Офелия, от несчастной любви. Мой возлюбленный клялся, что будет вечно мне верен, а сам взял, да и уехал в какой-то дурацкий город. Вот ведь подлость, верно, Клэй?
Немой, слепой от ужаса, ничего не говоря в ответ, он все-таки, как загипнотизированный, смотрел в ее большие, распахнутые глаза и видел в них себя - маленького, изумленного…
Девушка продолжала:- Ну что же ты не поцелуешь меня, Клэй? Разве ты не узнаешь меня? Ну, знаешь, это даже невежливо. Какой же ты гордец! Не стоило, пожалуй, и умирать из-за тебя.
В слепом, животном ужасе он развернулся, нашарил дверь, распахнул ее и бросился бежать куда-то в мягкий, ни о чем не подозревающий летний день. Он не помнил, как очутился дома, не помнил сколько дней там пробыл,- он лишь кружился, как помятый бумажный кораблик, в водовороте одного и того же кошмара. А потом, послушный чьей-то высшей, безжалостной воле, как побитый пес приплелся на кладбище. Там стояли какие-то люди, худая, рыжеволосая женщина в черной вуали бессмысленно и заунывно плакала, протягивая руки к гробу, священник читал отходную молитву.
Но стоило Клэю появиться, как непрошеному гостю, во время заключительного акта этого грустного действа, как над зеленой листвой деревьев, над людскими головами, над его покатившимся к горлу сердцем зазвучал веселый, знакомый голос:
- Привет, Клэй, милый! До чего же я рада, что ты все-таки пришел. Ну, давай попрощаемся? Я не держу на тебя зла.
Не узнавая себя, он рванулся через толпу к свежевырытой яме, он отшвыривал чужие, докучные руки, он кричал:- Она жива! Вы что, не слышите, что она жива? Немедленно вытащите ее оттуда!
И когда, под осуждающий ропот толпы, его все же вытолкнули прочь, за кладбищенские ворота, последнее, что он слышал - ее ласковый, звонкий смех, ее негромкое пение. Она пела забытую, грустную песенку: «На мне красные сабо, любовь моя, прости, навек прости и не грусти» и он наконец-то понял, ошеломленный непосильной тяжестью этого знания, что никто, кроме него, ее не слышит. Ну, разве что веселое, равнодушное солнце в июльском небе, но оно висит там слишком высоко, чтобы ему было до этого какое-то дело.
Отходняяк...
